Улитка на склоне

научно-фантастический роман Аркадия и Бориса Стругацких. Весной 1966 года братья Стругацкие опубликовали в СССР (в сборнике фантастики «Эллинский секрет») «лесную» часть «Улитки на склоне». В журнале «Байкал» в 1968 году также была опубликована одна из частей произведения. Роман имел трудную судьбу и в полном объёме был издан за рубежом только в 1972 году (ФРГ, издательство «Посев»). В СССР впервые издан в 1988 году.

Сами авторы считали его самым совершенным и самым значительным своим произведением.

Хранилище

1966 – Улитка на склоне (без илл.).pdf

Сюжет

Сюжет делится на две слабо связанные друг с другом части: «Управление» (или «Перец», эта часть опубликована в 1968 году) и «Лес» (или «Кандид», опубликована в 1966 году). Части сюжета чередуются по главам.

Управление

Лингвист Перец, давно мечтавший увидеть Лес, находится в «Управлении по делам леса». Но в лес его не пускают, не дают пропуска. И уехать на материк у него не получается, не дают машину. Перецу остаётся только наблюдать за Лесом с обрыва и поражаться абсурдности жизни Управления. В Управлении пьют кефир, считают на сломанных арифмометрах, издают странные распоряжения, слушают директора через персональные телефоны, охотятся с завязанными глазами за сбежавшими сверхсекретными машинами, чтобы случайно не узнать неположенного, ездят за зарплатой в Лес на биостанцию. Так, приехав за зарплатой, Перец и попадает в Лес, откуда с трудом выбирается. В конце Перец становится директором Управления и вместо «Директивы о привнесении порядка» намеревается издать «Приказ сотрудникам группы Искоренения [Леса] самоискорениться в кратчайшие сроки». Неизвестно, поглотит или нет бюрократическая махина чистого честного человека.

Лес

Несколько лет назад Кандид, исследователь Леса, разбился на вертолёте в джунглях и потерял память. Его выходили аборигены. Кандида периодически посещают обрывочные воспоминания о его прошлом и он пытается вернуться назад, на биостанцию, к людям. Ему мешает Лес, полный опасностей и аборигены, своей болтовнёй лишающие последней возможности мыслить логически… В своём путешествии в Город Кандид узнаёт, что аборигены, живущие в деревне, — прошлое Леса, которое подлежит «Одержанию» (поглощению Лесом). А будущее Леса — амазонки, отказавшиеся от мужчин, приручившие силы Леса. Кандид остаётся с жителями деревни и намеревается их защищать.

Цитаты

Тоска по пониманию, — вдруг подумал Перец. — Вот чем я болен – тоской по пониманию.
Боже мой, по вечерам они зажигают свет в клубе, они включают радиолу, они пьют кефир, они пьют безумно много кефира и ночью, при луне, бросают бутылки в озера — кто дальше. Они танцуют, они играют в фанты и в бутылочку, в карты и в бильярд, они меняются женщинами, а днем в своих лабораториях они переливают лес из пробирки в пробирку, рассматривают лес под микроскопом, считают лес на арифмометрах, а лес стоит вокруг, висит над ними, прорастает сквозь их спальни, в душные предгрозовые часы приходит к их окнам толпами бродячих деревьев и тоже, возможно, не может понять, что они такое, и зачем они вообще…
Всё равно вы никогда не поймёте, что думать — это не развлечение, а обязанность…
Это просто от невежества, подумал он. Нет, нет, это не вызов и не злоба, этому не надо придавать значения. Это просто невежество. Невежеству не надо придавать значения, никто не придает значения невежеству. Невежество испражняется в лес. Невежество всегда на что-нибудь испражняется.
— Ну хотя бы… Ну хотя бы приказ,— с необычайной язвительностью сказал Перец,— сотрудникам группы Искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки. Пожалуйста! Пусть все побросаются с обрыва… Или постреляются… Сегодня же! Ответственный — Домарощинер… Ей богу, от этого было бы больше пользы… — Одну минуту, — сказала Алевтина.— Значит, покончить самоубийством при помощи огнестрельного оружия сегодня до двадцати четырёх ноль-ноль. Ответственный — Домарощинер… — Она закрыла блокнот и задумалась. Перец смотрел на неё с изумлением. — А что! — сказала она. — Правильно! Это даже прогрессивнее… Миленький, ты пойми: не нравится тебе директива — не надо. Но дай другую. Вот ты дал, и у меня больше нет к тебе никаких претензий…
Это нехорошо, Перец, вы обязательно подумайте об этом, советую вам для вашей же пользы, не для своей. Нельзя быть таким непонятным. Сидит над обрывом, босиком, бросает камни… Зачем, спрашивается?
И теперь ей, наверное, уже стало совершенно ясно все то, о чем раньше она только догадывалась: что никакой свободы нет, заперты перед тобой двери или открыты, что все глупость и хаос, и есть только одно одиночество…
Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы шагать вперёд, доброта и честность не так уж и обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищенные башмаки… Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как латынь для банщика. Как бицепсы для бухгалтера. Как уважение к женщине у Домарощинера… Но всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые «зато»: алкоголик, зато отличный специалист; распутник, зато отличный проповедник; вор ведь, выжига, но зато какой администратор! Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживём когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…
Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять. Проще плюнуть, чем понять.
Каждый человек в чем-нибудь да гений. Надо только найти в нем это гениальное.
– А я вот, видите, голубей кормлю. Любопытная птица. Огромные в ней чувствуются потенции. А как вы, мосье Перец, относитесь к голубям? Перец замялся, потому что терпеть не мог голубей. Но лицо директора излучало такое радушие, такой живой интерес, такое нетерпеливое ожидание ответа, что Перец совладал с собою и соврал:

– Очень люблю, мосье Ахти. – Вы их любите в жареном виде? Или в тушеном? Я, например, люблю в пироге. Пирог с голубями и стакан хорошего полусухого вина – что может быть лучше? Как вы думаете?

Мухи-то воображают, что они летят, когда бьются в стекло. А я воображаю, что я иду. Только потому, что передвигаю ногами…
— У вас тоже нет своей трубки? — спросил Перец. — Есть,— сказал один из механиков.— Как не быть? До этого мы еще не дошли.

— А что же вы не слушаете? — А ничего не слышно, чего слушать-то. — Почему не слышно? — А мы провода перерезали. — Что он говорит? — спросил Перец шёпотом. — Я ничего не понимаю. — И не странно, — сказал Домарощинер ледяным тоном. — Вы взяли не свою трубку.

… Зелёное пахучее изобилие. Изобилие красок, изобилие запахов. Изобилие жизни. И всё чужое. Чем-то знакомое, кое в чём похожее, но по-настоящему чужое. Наверное, труднее всего примириться с тем, что оно чужое и знакомое одновременно. С тем, что оно производное от нашего мира, плоть от плоти нашей, но порвавшее с нами и не желающее нас знать. Наверное, так мог бы думать питекантроп о нас, о своих потомках, — с горечью и со страхом…